Анатолий Аврутин - Журнал «День и ночь» 2009 № 5-6
— Папа, папа! Это гром? Гроза будет?! — заверещал неугомонный Андрес. — Если завтра дождик станет лить, то пойдём опять картинки про море смотреть? —
— Хорошо, сынок, обязательно пойдём. — помедлив, чуть неуверенно ответил Вальтер. Андрес, устроившись на стуле, болтал ногами, хрустел большой сочной грушей, покачивал в стороны головой, словно хотел продлить ритм колебаний уже криво застывшей настенной «Бури на Чёрном море», и пел песенку:
Ütle meri, mu meri, miks sa siia mind tõid[55]…
Сааремааская бабушка часто её напевала. При этом она, по древнему островному наречию, сохранившемуся до наших дней, вместо звука «ы», давно пришедшего в материковый эстонский язык из русского, произносила «э». Слово «тыйд»[56] получалось как «тэйд».
На следующее утро местная газета сообщила сухой репортёрской строчкой, что, дескать, вчера некий отдыхающий обнаружил на берегу, прямо-таки на самом популярном пляже, старую, но ещё опасную противотанковую мину времён минувшей войны. Каким образом она здесь очутилась, никто не знал. То ли штормовым «девятым валом» выбросило зелёную банку на берег из развалившихся останков корабля, нашедшего последнее пристанище в морских недрах, то ли она пролежала засыпанная в глубине многие десятилетия и неутомимый черноморский прибой вымыл её из прибрежных впадин. Вызванные милицией на место происшествия по звонку бдительного туриста военные сапёры обезвредили грозную весточку из прошлого, отвезли за город и взорвали. Лэело читала вслух с монотонной размеренностью.
Вальтер, потупившись, сосредоточенно отхлёбывал купленный в ранние часы на здешнем рынке белоснежный кефир из синей с чёрным ободком кружки. Он изредка бросал косой взгляд на газету в руках жены, только-только принесённую им из базарного киоска. Перед глазами стояла вчерашняя ржавая банка и вновь где-то в солнечном сплетении натянулась, мелко дрожа, невидимая струна. Снова, будто в засыпанное снегом ночное окно на никому не ведомой, давно заброшенной таёжной заимке кто-то по-человечьи постучал. То был страх не неведомый — от всего лишь предположения чего-то неизвестного. Это был страх осознанный. Страх не за себя, а когда грозит он близким твоим, бесконечно дорогим, страх реальный, страх потери. Там на пляже Вальтер мгновенно понял, что ржаво-зелёная банка с выщербленными полустёршимися чёрными буквами таит в себе опасность и источает этот почти вселенский страх, внезапный, на вытянувшийся в тягомотные секунды миг всеохватный страх, уместившийся в одном-единственном человеческом сердце. Ах, как он понимал, что нельзя было мальчонку пугать. Захолонувшее сердце почти остановилось. Имена киплинговских Маугли и Акелы хрипло слетали с губ, а из нутра рвалось наружу безмолвно: «Не шевелись!», беззвучно клокотало: «Только не шевелись».
— …На этой мине ещё буквы какие-то виднелись. Надпись какая-то, кажется, «Achtung!».. — машинально произнёс в никуда Вальтер, погруженный в размышления, и, спохватившись, словно от невзначай допущенной бестактности, досадливо замолчал.
Лэело отложила газету, мельком взглянула на мужа, с недоумением задержавшись на белой пряди, столь неожиданно появившейся в его волосах, и повернула голову к спящему на диване сыну. Андрес спал глубоко и мерно дыша, приоткрыв рот и время от времени причмокивая, как спят здоровые и счастливые дети, не ведающие взрослых страхов, забот, недомоганий и тягостных мыслей. Сосредоточенно сдвинула брови, потом широко распахнула глаза, как это бывает при озарении безотчётной тревоги догадкой, вдруг судорожно вздохнула, резко встала с кресла и с какой-то внезапной спешностью, опустив голову и не глядя на Вальтера, вышла из номера в коридор.
В этот начинающийся день южное осеннее солнце светило по-прежнему ласково и не было ни грозы, ни грома, ни урагана. Далеко на севере, в родных краях, уже вовсю осыпалась жёлто-красная листва и суровый холодный ветер выгибал стальные волны Балтики, будто натягивая тетиву огромного лука, готового к пуску стремительной, острой как игла стрелы.
В коридоре феодосийской гостиницы для отдыхающих на южном берегу Крыма беспомощно, прислонившись к шероховатой стене и уткнувши лицо в ладони, тихо плакала светло-русая женщина.
ДиН ирония
Вероника Шелленберг
Вы — на П, а я — на М…
Про писателей
Позвольте переиначить пословицу — «Попытка — пытка!». Позвольте привести пример. Первая писательская попытка, проба пера Петра Петровича Покобатько потерпела полное поражение. Помучившись, пографоманив, Пётр Петрович писать перестал, предварительно подразделив писателей «по параграфам». Прелюбопытно получилось.
Правильный постмодернист пытается переплюнуть Пушкина, перекричать Пелевина, перечеркнуть прошлое, переиначить правила правописания, поймать противного Пегаса, подрезать пёрышки, проскакать, поднимая пыль перед писателем патриотом.
Постмодернист подросток, — пэтэушник, пустобрёх, — патлат, прыщав, парадоксален, постоянно полупьян. Предпочитает «Портвейн». После первой — пошло пародирует попсу, почёсывается, просматривая «Плейбой». Пишет, пишет, пишет… Пользуется простодушием полногрудых первокурсниц, подаренным парфюмом, поддельным проездным.
Пинается предками. Полмесяца подрабатывает посудомойщиком, полгода — паразитирует.
Периодически привлекается.
Пишет, пишет, пишет.
Породистый постмодернист по-своему привлекателен: пальцы пианиста, пепельный пиджак, приталенное пальто, полёт полупонятных полуфраз, питерская прописка. Презирает прозу, противоположный пол, провинцию, пунктуацию.
Пружинистой походкой пантеры прогуливается по проспекту, прохлаждается, потягивая пивко. Публикуется под псевдонимами.
Попадаются поразительные пижоны, перехватившие пальму первенства поп-арта.
Постепенно по-любому приходит паранойя, парадигма, призрак Пушкина, полный привет.
Попсовый писатель — полная противоположность постмодернисту. По первоначальной профессии — программист. Политехничен, политкорректен, педантичен, предприимчив (попутно перепродаёт «Пентуимы»).
По пристрастиям — полиглот. По прозвищу — Поликарп.
Почему пользуется популярностью? Принцип прост: правильно понадерганный плагиат переписывает простыми предложениями, пересыпает пастельными подробностями, погонями, перестрелками. Побольше перца! Пороха! Посвиста пуль! Прочтём: «Полночь. Пустырь. Полнолуние. Полицейский Пол Петерсон подстерегал прекрасную преступницу Пиранью. Поднял пистолет, прицелился, пальнул. «Попал!» — подумал Пол. Присмотрелся — промазал! Пока прицеливался повторно, Пиранья подтащила пулемёт». Пипл прётся!
Повестушки приносят приличную прибыль. Пора покупать «Пежо»!
Писатель патриот (принципиальный партиец) перед перестройкой поднаторел писать производственные поэмы, пьесы про Политбюро, пламенные первомайские прокламации. Печатался. Получал престижные премии. По пятницам председательствовал. Появлялся при полном параде перед подрастающим поколением (подавал пример). Подтянув пузо, притворялся простым пахарем, плотником, печником.
Прикармливал посредственных писак, прищучивал первых постмодернистов.
Поджидал персональную пенсию. Предвкушал прижизненный памятник — присматривал пьедестал.
После перестроечного плюрализма пришлось приспосабливаться — похудеть, продать приусадебный.
«Палачи, предатели, продажные политиканы, псы парламентские!» — плевался писатель патриот. Потом поутих, постарел, поседел.
Пока позволяет печень, пьёт «Пшеничную». Плачет, припоминая прошлый почёт — полный пятизвёздочный пансион, путёвки, Переделкино, преданную повариху Прасковью, пленумы, первый партийный поцелуй… Поёт пионерские песни. Пробует писать по-новому — правду. Поздно!
По привычке перечитывает Пришвина.
Писатель пахарь (почвенник) пашет по-настоящему. Проживает — посёлок Поганкино. Приземист, плечист. Правой поднимает пятипудовый плуг. Почти первобытен. Потомственный пловец по-собачьи. Приятно после потной пахоты переплывать, пуская пузыри, плесневеющий пруд, полный пиявок.
Пацаном пытался подковать Пегаса — папаша помешал. После пятидесяти потянуло писать — про поля, перелески, птиц печальных перелётных, пчёл пушистых полосатых, поганкинскую пшеницу, поросячьи пяточки.
Пишет пачками. Прочтёт, прослезится, потом — писаниной протапливает печь.
Пропагандирует правильное питание. Постится. Печёт пироги. По праздникам пьёт первач, пыхтит папироскою.
